------>"Lutter&Wegner"
Ко главным воротам замка подъехала карета, похожая на старинную, запряжённая шестёркой чёрных лошадей. Только современные рессоры и механика этой кареты выдавали то, что она является современной имитацией.
Дорога до замка заняла немалое время, и сейчас над его башнями и острыми шпилями медленно расцветали сумерки, смягчённые всё усиливающимся снегопадом. Солнце в это время года садилось достаточно рано, над лесными вершинами на горизонте уже неярким нежно-розовым бликом зажглось предзакатное зарево, как будто чей-то огромный глаз взглянул сквозь разрыв в облаках на землю.
Дверца кареты распахнулась, Алерой быстро спрыгнул на землю, разворачиваясь. Ноги в тот же миг увязли в снегу по щиколотку, но это было неважно... Он молча подал руку Куродо, а потом, внезапно передумав, когда тот уже стоял на специальной ступеньке кареты, быстро подхватил любимого на руки и, оставляя в снегу глубокие следы, быстро прошёл к огромным замковым воротам.
Крепко прижимая самое дорогое, что у него было, к себе - чтобы Куродо не замёрз, поскольку то и дело налетали порывы ледяного ветра, от которых его фата и шлейф великолепного платья вились по ветру полупрозрачными крыльями, - Алерой остановился возле ворот и, нетерпеливо поморщившись, ударил в них носком ботинка, несмотря на то, что там висел специальный молоточек.
- Холодно. Если из-за этого ожидания ты заболеешь... Я сам повешу дворецкого и дюжину лакеев, - Ожесточённо прорычал он, угрюмо исподлобья созерцая толстые тёмные доски и кованую сталь ворот.
Наконец двери распахнулись, Быстрым шагом Алерой вошёл под своды замка, игнорируя кланяющихся привратников, какого-то то ли церемонимейстера, то ли дворецкого, мгновенно материализовавшегося рядом с вопросом, чего угодно господину.
- Прочь, - Коротко бросил он, когда этот человек проявил настойчивость, развернулся и двинулся вглубь прихожей.
Звуки шагов гулко отдавались по мраморному полу, эхо их то и дело норовило слоиться и удваиваться, а то и утраиваться, как будто не один еле сохраняющий спокойствие человек, бережно несущий на руках прекрасное существо в белом, шагал по этому огромному залу, а несколько.
Здесь было мрачновато и одновременно очень уютно, особенно возле огромного, в пол-стены, жарко пылающего камина, согревавшего всё огромное помещение прихожей. Со стен смотрели неясные лица старых портретов, тихо шуршали гобелены, чуть колебавшиеся от токов тёплого воздуха; с барельефов, украшавших стены поверху и колонны, смотрели неизвестные звери, ангелы и демоны. За окном стремительно темнело, снег валил всё сильнее, превращая окружающую действительность в какую-то заколдованную сказку. Да, здесь определённо было мрачновато, но не для хозяев замка, эта полу-зловещая атмосфера была направлена не на них.
Алерой быстрым шагом пересёк прихожую, проходя под стрельчатыми готическими арками, ныряя из тени в тень, а затем на мгновение оказываясь в полосе нежно-голубоватого, смягчённого снегопадом света - когда проходил мимо островерхой формы большого окна, за которым расстилались свободными просторами разбегающиеся вдаль зимние пейзажи. Дошёл почти до камина, так, что тёплые блики огня сделали на недолгое время белое платье Куродо розово-оранжевым.
- Парадного обеда тоже не будет. Потом. - Тихо и хрипло сказал он, поднимаясь по лестнице, буквально сжигая взглядом лицо Куродо, его плечи, грудь - на любимого он обращал явно больше внимания, чем на ступени у себя под ногами.
Вереница коридоров, подъём по винтовой лестнице вверх на шесть, или, может быть, семь ярусов, ещё несколько залов, колонны, ковры, в которых нога тонет почти по щиколотку, старинные зеркала, в которых отражения словно искрятся серебром.
Затем - длинная крытая галерея, соединяющаяя основное строение замка с самой высокой из его боковых башен, той, что расположена на отдельном утёсе, словно почти отколовшимся от основной скалы - так, что, кроме этого прохода, под которым - несколько сот метров пустоты, другого пути в башню нет.
Алерой на мгновение остановился, подошёл к одному из окон, из которого открывалась воистину великолепная, безумная, захватывавшая дух панорама - снег, кружась в каком-то неистовом танце, подхватываемый порывами ветра, падал и падал в пропасть, кажущуюся почти бездонной - только самый зоркий глаз различил бы на дне её море древесных побелённых снегопадом крон и тонкую нитку вьющейся дороги.
Встряхнув головой, чтобы безумие не вкралось в разум раньше положенного, он крепче прижал к себе любимого, постоял ещё несколько секунд, чтобы тот увидел то, что открылось ему в этой страшной, но одновлеменно великолепной и притягательной картине, и двинулся дальше. Конец галереи, маленький зал с узкими стрельчатыми окнами, рыцарские доспехи возле входа, снова винтовая лестница - они поднимались всё выше, к самому небу, и наконец остановились на небольшой лестничной площадке перед одной-единственной дверью. Алерой распахнул её и прошёл в покой.
Это была его любимая спальня, в которой он, ещё в одиночку, когда-то коротал ночи за книгами и вином. Круглая комната на самой вершине башни, окна на три стороны света, из которых открываются виды, не менее захватывающие дух, чем с галереи, но не такие безумные - просто до замирания сердца красивые и просторные. Каменный пол приятно холодит босые ноги, в центре комнаты на него поселен огромный белоснежный ковёр, точнее, тщательно выделанная шкура медведя; приветливо и жарко пылает небольшой, старательно натопленный камин. Потолок в комнате высокий, но не настолько, чтобы это доставляло неудобство или вносило диспропорцию; сверху свисают три красивых старинных гобелена, смягчающие суровость каменных стен - багровый с золотой вязью по краю, небесно-синий - с серебряной и мягкого зелёного цвета - с белой. Возле того участка стены, в котором нет окон - монументальная кровать, старинная, тёмного резного дерева и под балдахином; тяжёлое бархатное покрывало неизвестной заботливой рукой сброшено наземь, так что виден алый шёлк простыней, подушек, которые на первый взгляд беспорядочно навалены в изголовье кровати; тёплое одеяло из атласа того же цвета и с белой меховой оторочкой сдвинуто вбок, так, что один угол его лежит на полу. Возле кровати - маленький круглый столик, на нём - бутылка старинного коньяка и два бокала. Вешалка для одежды возле входа, прочие мелочи, которые можно не упоминать - в целом обстановка этой спальни красивая, но не слишком давящая своим великолепием, чтобы быть ещё и уютной.
Алерой пересёк спальню, откинул полог кровати и бережно уложил на неё Куродо, взглянул на него снизу вверх, молча, в сумерках и из-за того, что он стоял боком к камину, плохо было видно, что он прокусил губу почти до крови. Несколько секунд провозился с пологами кровати, привязывая их к прикроватным столбам, чтобы кровать не казалась отдельным помещением - а она была достаточно велика для этого. Сбросил ботинки, с какой-то чуть ли не злостью рванул с себя смокинг, который спустя мгновение, раскинув рукава, белой птицей полетел на "медведя".
Склонился над Куродо, отвёл прядку волос от его лица, посмотрел ему в глаза - на лице Алероя застыло до странного напряжённое выражение.
- Я... Сейчас мне даже нечего сказать. Только одно. Я люблю тебя.
После этих слов, как поток воды, неумолимый, когда ломает плотину, вырвалось безумие, желание, страсть - все эмоции, которые приходилось так долго сдерживать, весь этот безжалостно-длинный день. Алерой жадно, как человек, в пустыне умирающий от жажды приникает к источнику, впился губами в губы любимого, чувствуя, как начинает мутиться в голове, как будто какая-то пелена падает на разум - от одного поцелуя, от того, как он ласкал языком язык Куродо, кусал его губы в каком-то безумии, как его рука скользнула по ноге того вверх, безжалостно комкая платье, в попытке добраться до тела, которым он в этот момент хотел обладать, и это было его единственное желание.
Поцелуй был долгим, во время него то и дело сумрачно вспыхивали и тут же гасли, как падающие звёзды на ночном небе, мысли о том, что галстук душит, что белая ткань мешает коснуться кожи любимого и нужно её разорвать, пальцами, зубами, чтобы наконец зачерпнуть тепла Куродо сполна. Потому Алерой понял, что уже буквально терзает зубами кожу любимого, спустившись от губ ниже, к шее, и безумие на мгновение замедлилось, появилась нотка смущения и сожаления оттого, что он кинулся на любимого, как зверь.
Алерой чуть отстранился от Куродо, тяжело дыша, не отрывая взгляда от его лица, медленно провёл пальцами правой руки по его губам, которые уже успел искусать, мягко, еле касаясь.
- Прости...

Алерой слабо улыбнулся словам Куродо, полусчастливо - полусумасшедше, потому что это была искренность, то, что хотелось сказать самому и ещё более сильно, отчаянно хотелось слышать. Вслед за любимым коснулся пальцами лепестков розы, вившейся вокруг шеи того, затем, как зачарованный, медленно, словно в полусне – его губ, помедлил мгновение… Второй рукой бережно отвёл колючий стебель от кожи любимого, распрямил, сорвал этот странный, красивый, но с такими острыми шипами, цветок с сияюще – белого платья, и, почти не осознавая, что делает, припал ртом к ссадинам, что остались от розы, целуя, собирая языком проступившие на коже капли крови, сначала мягко, затем, всё более увлекаясь, страстно, импульсивно, так что следы, которые он оставил, были ярче и гораздо явственнее тех ссадин…
Гипнотизирующий запах и вкус Куродо, шелковистое тепло его кожи бросились в разум, ударили в голову, как шипучие пузырьки шампанского, понемногу начали погружать его в какое-то сладкое, пряное и отчаянное бешенство. Руки Алероя сжали талию Куродо, яростно заскользили по гладкой ткани корсета в попытках найти застёжки, или разорвать ткань, чтобы только коснуться любимого, быть к нему ещё ближе, чтобы их не разделяли даже эти несколько тонких слоёв ткани.
Целуя, Алерой спустился губами от шеи к плечу и груди Куродо, снова наткнулся на границу корсета и тихо зарычал, схватился за ткань зубами, рванул на себя, безуспешно, инстинктивно вернулся обратно к коже любимого, с каким-то безумным наслаждением впился в неё клыками, коснулся, лаская, языком, чувствуя, как в глубине грудной клетки взрывается какая-то яростная, неистовая звезда, и это сводило с ума, но этого было мало, совсем недостаточно…
Ощущая, как пальцы его сокровища, его единственного, ослабили галстук, Алерой откинулся назад, отстраняясь немного, не отпуская, тем не менее, талии Куродо, за которую крепко удерживал того, не давая пошевелиться, двинуться в сторону – пусть он знал, что его любимый не собирался и не хотел сопротивляться, это было инстинктивно и в этом было нечто звериное, поэтому снова стало немного стыдно. А что, если я не смогу до конца подавить свою жестокость, если не удастся показать, что я люблю его, и что мной руководит что-то помимо слепого желания…
Дыхание уже немного сбилось, каждый вдох и выдох давался Алерою в два, в три приёма, в голове сладко и необратимо мутилось. Это последний шанс что-то ему сказать, больше остановиться я не смогу, не хочу… Левой рукой Алерой нашарил розу, которую бросил на яркий алый шёлк простыни до этого, сжал её стебель, чтобы шипы в последний раз впились в ладонь; поднял цветок и безжалостно стиснул в руке бутон, обрывая лепестки, рассыпая их на грудь Куродо; винные бархатистые лепестки упали на снежно – белую ткань корсета, колючий стебель полетел прочь.
- Декорации… великолепны. Но без них ты в стократ лучше… – Склонив голову, пробормотал Алерой, нежно касаясь руками лица любимого, вплетая пальцы в его волосы. Пальцы коснулись венка, белоснежного сплетения цветов и жемчуга, оттеняющего чёрный шёлк прядей Куродо; венок спустя несколько мгновений полетел прочь, и вслед за ним полупрозрачной волной – фата. Всё это мешало, было лишним, отделяло его от любимого и желанного человека, не давало ярче, сильнее почувствовать его вкус, прикоснуться, жадно припасть к нему ртом, притянуть к себе, чтобы ощутить, как бьётся сердце, как согревается его кожа, становясь горячей…
Обняв Куродо, Алерой притянул того к себе, заставляя сесть, коснулся его губ в поцелуе, глубоко проникая языком и лаская язык и губы того; поцелуй понемногу приводил его в отстранённое неистовство, эхом в голове отдавались бешеные и всё усиливавшие удары сердца; ладони быстро спустились по спине Куродо и нашли узел, стягивавший ленты – шнуровку корсета… Прижимая к груди любимого, чувствуя, что поцелуй превратился почти в сражение, или череду укусов, снова терзая губы Куродо клыками с невольной жестокостью, вызванной страстью, Алерой ощущал, что обломки звезды в груди начинают тлеть и вот-вот загорятся, что воздуха не хватает, что желание раскалённым жжением душит, уничтожая последние намёки на мысли – и снова, раз за разом, всё ближе и глубже приникал к губам Куродо, словно у него воздуха было больше, или, быть может, вкус его можно было пить вместо воздуха…
Безжалостно комкая ленты,  Алерой справился наконец с узлом шнуровки; его пальцы стали подниматься вверх, ослабляя и распуская ленты, и наконец коснулись кожи; после этого он окончательно обезумел, в глазах словно померкло всё, кроме сияния кожи, глаз, лица Куродо, хотелось обладать им настолько сильно, что безумное раскалённое жжение, распространившееся уже из груди по всему телу и лихорадочно пульсировавшее в животе, бёдрах, в лёгких, грозило уничтожить, свести с ума окончательно…
Неловкими и сведёнными от напряжения пальцами Алерой, сминая ткань корсета, сорвал его с Куродо, сдавленно выдохнул сквозь сжатые зубы и припал к его груди, пробуя кожу языком и зубами, кусая её по-звериному, всё сильнее, останавливаясь на некоторое время на нежной коже ключицы, осторожно, но на пределе, еле сдерживаясь, касаясь губами и зубами соска, спускаясь ниже по груди и прессу, лаская языком впадину пупка; руки Алероя уже гладили и сжимали плотно бёдра Куродо, яростно путались в воздушных слоях и кружевах юбки, наконец, нашли её застёжку, расстегнули и потянули пышное белоснежное кружево вниз… Алерой сам уже не соображал, что тихо рычит оттого, что юбка поддаётся медленно, что собственная одежда уже душит и мешает.
Дойдя языком до границы белья Куродо, Алерой остановился, оторвался от тепла кожи, бешено сражаясь с юбкой, сантиметр за сантиметром открывавшей стройные длинные ноги того, одетые в нечто и вовсе великолепное и восхитительное; наконец, с ней было покончено, и она тоже лёгким облаком полетела прочь, за ней последовали белоснежные высокие сапоги Куродо, на небольшом каблуке и изящно украшенные, с молниями которых Алерой тоже немало провозился, чувствуя, что сходит с ума окончательно.
Тяжело дыша, с трудом сдерживая какое-то бешеное рычание, то и дело вырывавшееся из груди, Алерой проскользил ладонями по великолепным ногам Куродо снизу вверх, завороженный зрелищем, восхищённо, благоговейно касаясь кожи и тонкой ткани чулок; снова сжал его бёдра и замер на мгновения, безумно глядя в глаза Куродо, жадно, властно исследуя его тело взглядом, оставалось совсем немного одежды, и эта не мысль даже, а эмоция, сродни прочим, что жгли Алероя изнутри, билась в голове. Немного, ещё… немного…

От слов Куродо захотелось безумно смеяться, запрокинув голову, от счастья, или, может быть, даже заплакать, чтобы выплеснуть любовь из себя, чтобы сам воздух пропитался ей. Последние сомнения в том, что он может быть слишком груб, что боль, которую он невольно причинит, перевесит нежность и ласку, ушли, оставив после себя только горячее, волнами раскатывающееся из груди по телу чувство любви, готовность посвятить себя одному-единственному человеку целиком, и всё усилившееся жжение другого рода, страсть. То, как смешивались эти две жажды, духовная и физическая, поражало, хотелось замереть, запомнить, запечатлеть в себе это ощущение, и одновременно хотелось дать толчок его развитию, потому что оно могло эволюционировать, это Алерой ощущал и знал.
Он взглянул на Куродо, и у него перехватило дыхание – любимый, до невозможности красивый, так, что в это даже не верилось, он притягивал взгляд – светлым тёплым оттенком кожи, мелькавшим сквозь узорчатое кружево чулок, лёгким дрожанием ресниц, взглядом, в который можно было падать без оглядки, теряя голову, мягкостью чёрных волос, разметавшихся по алому шёлку подушек. Куродо казался чем-то нечеловеческим, творением руки скульптора-демиурга, слишком совершенным, чтобы его касался простой человек.
Мысли из головы Алероя давно ушли, и все эти ассоциации ощущались инстинктивно, на уровне рефлексов, но спустя сколько-то мгновений существо перед ним взяло ладонь Алероя в свою и приложило к своей коже – невозможное случилось, к этому существу всё же мог прикоснуться смертный.
Кожа Куродо обжигала, её шелковистая мягкость с одной стороны ладони и гладкая шёлковая полоска трусиков – с другой контрастом или, наоборот, взаимодополнением ощущений сводили с ума; Алерой чуть переместил руку, чувствуя, что пальцы дрожат, а от нетерпения и страсти почти лихорадит.
Жестоко по отношению к нам обоим было бы медлить ещё дольше.
Алерой уже не помнил даже, когда избавился от остатков одежды на себе, кажется, тогда же, когда подался назад, с каким-то безумным восхищением касаясь и гладя ладонями ноги Куродо, цепляясь пальцами за тонкое кружево чулок. Склонился над любимым, вновь жадно коснулся губами его кожи на самой границе трусиков, стал покрывать его тело поцелуями, хотелось почувствовать, как напрягаются мышцы живота любимого, губами и языком ответить на то, как его грудь движется в такт дыханию…
Затем Алерой переместился на ножку и бедро Куродо, дошёл до тонкого ремешка подвязки, тот мешал, сдерживаться было уже невозможно, и Алерой перекусил ремешок острыми зубами, тот слабо щёлкнул и расскочился, ткань чулка, немного потеряв натяжение сверху, пошла маленькой волной, от этого зрелища Алерой окончательно впал в безумие, чувствуя, что какое-то ненормальное, неистовое звериное рычание подкатывает к горлу и душит, наравне с желанием. Зубами взялся за ленточку бантика, удерживавшего шёлк белья Куродо целым, яростно мотнул головой, бантик распустился, шёлк мягко лёг на кожу. Вторую подвязку Алерой отвязал, также справившись с бантиком с помощью зубов – он уже был слишком безумен, чтобы действовать, как нормальный человек, да и его руки были слишком заняты – он бессознательно гладил ладонями бёдра Куродо, его ноги, часто переходя на их внутреннюю сторону. Спустя мгновение было покончено со вторым бантиком, Алерой снова мотнул головой, шёлковая белоснежная ткань полетела прочь.
Жадно попробовав губами, зубами и языком тепла кожи Куродо, Алерой медленно спустился губами от низа живота любимого до границы чулок, не пропуская ни миллиметра кожи, только на мгновение прерываясь, чтобы схватить хоть немного воздуха, которого не хватало, грудь, низ живота и спины уже буквально жгло, это невозможно уже было терпеть дальше, но надо было покончить с чулками, и Алерой принялся срывать их с Куродо зубами, помогая себе руками; пару раз он, кажется, слышал тихий шорох рвущейся хрупкой материи, но он уже не осознавал этого. Развернул Куродо на постели, безумными глазами отмечая контраст светлой кожи на винном багрянце простыней, провёл ладонями по его спине, талии, ягодицам, склонился над ним, прижимаясь плотнее и всё же сдерживаясь из последних сил, чувствуя всем телом его тепло и мягкость кожи; обнял любимого одной рукой за талию, заставляя чуть выгнуться, коснулся губами плеча…
Потом он не выдержал, безумие вырвалось на свободу, да и сдерживать его не было уже ни нужды, ни сил. Впился клыками яростно, до крови в кожу плеча Куродо и спустя мгновение, через два удара сердца вошёл в него сильным, почти бешеным рывком, который должен был причинить боль. По позвоночнику пробежала волна энергии, каждая клетка тела, кажется, увеличилась и задрожала, как будто под напряжением, волна отдалась привкусом крови во рту, разум распался на части, ничего не осталось, кроме них двоих, да и их было не двое…
Ритм движений был быстрым, иначе Алерой не мог, иначе было бы не поймать электрическую волну, превратившую скованное напряжением тело в проводник, не передать эту безумную, разрывающую изнутри энергию с каждым движением сильнее, ближе - для Куродо. Алерой был настолько напряжён, что пальцами неосознанно впился в кожу живота Куродо, зубами с каждым новым движением сильнее терзал его плечо, лишь на мгновения отрываясь, чтобы выпустить хрипящее, с отголосками рычания, дыхание.
Каждое движение – сильнее, он глубже входил в Куродо, буквально врывался в его тепло, тесноту, безжалостно прижимая его к постели, не давая возможности отстраниться, накатывавшее безумие и наслаждение было невыносимым, невозможным и вырывалось вместе с дыханием отзвуками голоса, жаром тел, электрическое напряжение всё росло, заставляя волну за волной бешено прокатываться по позвоночнику, пока наконец острота этого ощущения не достигла пика, электрический сокрушающий импульс не замкнул цепь, на мгновение превратив и его тело, и тело Куродо в источник чистой энергии.
Спустя минуту, наверное, часть сознания вернулась, горячечная темнота понемногу начала уходить из глаз, Алерой отпустил Куродо, чуть отстранился, затем развернул того лицом к себе, прижался резко опускающейся и поднимающейся от тяжелого дыхания грудью к его груди, коснулся пальцами его щеки, подвинулся ближе и нежно, мягко поцеловал, лаская языком его язык, немного виновато чувствуя, что стёкшая из уголка рта струйка его крови придаёт поцелую медно-металлический привкус. Хотелось дать ему передохнуть несколько минут и самому распробовать эти мгновения расслабленной, спокойной нежности, когда безумие и страсть немного отступили, прежде чем они, как волна, накроют с головой снова и всё начнётся сначала.
- Ты сегодня великолепен, – Прошептал Алерой на ухо Куродо, коснулся мочки его уха языком, улыбнулся, нежно обнял любимого, гладя пальцами его спинку и талию.
Чувство счастья заставляло закрыть глаза, улыбаться, прижимаясь к Куродо, несмотря на то, что это ощущение несколько оттенял привкус вины, потому что Алерой понимал, что был несдержан и определённо причинил ему боль, понимал, что должен был быть нежнее, но также понимал и то, что у него есть ещё бездна времени, чтобы это исправить.

Слёзы…Всё-таки навредил, испугал, сделал больно… – С горечью подумалось Алерою, и тут же захотелось биться головой обо что-нибудь твёрдое, прикусить себе губы до боли. Вместо этого он, сидя на смятом уже шёлке, только крепче обнял Куродо, прижал к груди, чувствуя лёгкую дрожь того. Прошептал, коснувшись его лба губами:
- Прости, прости, любимый…
Он не мог избавиться от ощущения, что виноват, стыдился, что ничего не смог с собой поделать; гладил руками шелковистую кожу спины и плеч любимого, принялся покрывать быстрыми поцелуями его лицо, вслушиваясь в звук его дыхания в надежде, что получится прочитать таким образом его мысли или невысказанные слова; через какое-то время, как ни стыдно было это признать, острое ощущение вины сгладилось, разум стали осаждать картинки – память и ощущения – то, как длинные пальцы Куродо мнут шёлк простыней, дыхание и стоны, срывавшиеся с губ любимого и доводившие до безумия, то, как дрожь того отдавалась эхом в собственной груди; Алерой вовремя почувствовал в себе какое-то садистское, сумасшедшее желание заставить его снова кричать, ещё громче, задыхаться от наслаждения пополам с болью, довести до предела, целовать его лицо и чувствовать, что на нём капельки пота смешались со слезами – пришлось зажмуриться, стиснуть зубы; в этот момент он прижал к себе Куродо настолько тесно, что грудью почувствовал, «услышал», как у того бьётся сердце.
Нет… Это – не сейчас. Всё это – не сейчас. Ксо, успокоиться бы хоть немного…
Однако, больше сохранять бездействие Алерой не мог; с большим трудом отогнав садистские, жестокие мысли, почувствовал, что готов продолжить, более того, чем дольше он медлил, тем больше была вероятность, что в следующий раз, когда он возьмёт Куродо, он снова будет жесток, увидит слёзы на лице того, причинит боли больше, чем удовольствия, подобная мысль жгла ощущением вины, но с течением времени всё больше уходила на второй план…
Остатком здравой мысли было только если желание доказать, что он может быть другим, мягче, нежнее; больше ни о чём не хотелось думать, только снова чувствовать дрожащее тепло, близость любимого; Алерой нежно поцеловал Куродо, осторожно лаская язык того, стараясь не поранить и без того искусанных губ зубами, до безумного хотелось чувствовать ответ и взаимность; его руки тем временем соскользнули от плеч и спинки к пояснице и ягодицам того. Алерой смутно сквозь морок в голове вспомнил, как связывал любимого в ванной, как спросил, носил ли тот когда-нибудь стринги, когда устраивал один ремешок наподобие стринговой «нитки», жестковато усмехнулся, одной рукой дошёл на теле Куродо до участка кожи, где эта самая «нитка» должна, по идее, начинаться, затем ещё дальше.
Казалось, если сейчас он не даст понять, как нежно, пусть и безумно, любит Куродо, то всё пропало; из-за этого ощущения Алерой сдерживал бешеную жажду, от которой уже лихорадило тело, из-за этого он нарочито медленно завершил поцелуй, стараясь донести столько ласки языком, своим теплом, руками, сколько мог. Сел на постели, как сидят японцы, только шире расположив ноги; свободную руку разместил у Куродо на груди, мягко заставил откинуться назад; обнял его за талию, заставляя обнять себя ногами; Алерой уже сильно прикусил себе губу, его почти что трясло от с трудом сдерживаемой энергии и желания, он чувствовал себя как сжатая до упора пружина, готовая распрямиться, но всё же сдерживался, хотелось показать, как он любит Куродо, хотелось, чтобы ему было хорошо, не видеть его слёз…
Поэтому он пытался быть нежным – от первого движения, плавного, снова сблизившего их до той степени, где теряется понятие об одиночестве, от прикосновения рук, которые он сжал, удерживая, на бёдрах любимого, и до взгляда, безумного, которым ловил взгляд того.
Теперь это похоже было больше на прибой, на волны, на гребне которых катишься вперёд, чтобы разбиться о берег и уйти обратно в море; грудь, живот, область таза снова жгло; Алерой не выдерживал и, начиная каждое новое движение плавно и медленно, заканчивал его почти что рывком, дыхание прерывалось от дрожи, выдохи заканчивались тихим рычанием напополам с хрипом, и всё же Алерой был нежен, насколько мог; плавность и размеренность, с которой волны грозящего захлестнуть с головой наслаждения накатывали и отступали, сводила с ума, темп движений понемногу ускорялся, дрожь от сдерживаемой и постепенно высвобождающейся энергии делала дыхание прерывистым, в какой-то момент за спиной Алероя раскрылись огромные пепельные крылья, вместе с энергией, которая стремилась на свободу.
Крылья вздрагивали, когда безумие начало нарастать вместе с напряжением, а волны – накатывать быстрее и сильнее, Алерой не мог удержаться от нескольких взмахов ими; волна воздуха пробегала по коже, и каждый взмах крыльями делал только сильнее очередной рывок вперёд, тихие возгласы прорывались временами в дыхание, хотелось одновременно и сдаться безумию и бешенству, почувствовать новый взрыв в груди и животе, чтобы на мгновение всё тело свело как будто судорогой, «пружина» энергии, которой он был, распрямилась – и сохранить эту нежность чуть дольше, дольше быть близко к любимому, поэтому Алерой в какой-то миг замер, прекратил движение, но не вышел, откинул голову назад, так, что волосы заново рассыпались по плечам и спине, расправил крылья, глубоко задышал, пытаясь успокоиться хоть немного – то, что надолго он это сделать не сможет, было понятно по горячим импульсам, бившимся в животе и груди. Опустил голову, посмотрел на Куродо, внезапно демонически улыбнулся, и чуть пошевелился, одновременно сделав взмах крыльями, намеренно провоцируя того на стон.
- Тебе нравится? – Спросил он, всё так же продолжая улыбаться; высвободил одну руку и пробежался пальцами по телу любимого, докуда мог достать – так он обычно касался струн гитары, прислушиваясь к тому, какой звук даст каждая… затем протянул руку в сторону и взял с шёлка постели пепельное перо, и провёл им по низу живота Куродо, вверх и обратно вниз, и так снова. Глазами Алерой искал его взгляд, ответ был важен, хотелось увидеть, услышать – в звуке ли дыхания, в движении ли губ или в оттенках голоса подтверждение своим словам или хотя бы не увидеть недавних слёз.